Он говорит, что его ангел Азраил...

[Mars-Attack]

Имя его было Азраил, Ангел Смерти. Он появлялся в самые критические моменты человеческой жизни. Он приходил ко всем, но не все его видели. Чем ближе его черное тело подходило к ногам лежащего человека, тем ближе тот был к смерти. Если Азраил склонялся над головой, смерть была неминуема. Он никогда не спешил, извлечение души из тела начиналось всегда с пальцев ног; это причиняло страшную боль. Азраил был тенью жизни, неумолимо делавшейся короче для того, кто его видел.

Роберт Ирвин,
современник — ориенталист.

Она проснулась и вновь обнаружила, что ее разглядывает стоящая почти у нее на ногах темная фигура, закутанная в саван и сгорбленная. Страх, не отпускавший многие дни и ночи, усиливался и подбирался к горлу, сжимая его спазмами щитовидной железы. Вокруг — чернота, черная фигура, теперь стоящая в ногах, а прежде сидевшая у нее на животе.
Однако избавление от кошмара особого облегчения не принесло. Казалось, она лежит на пульсирующем волосяном шаре. Нельзя ни пошевелиться, ни вздохнуть. Что-то большое, мягкое, но неизмеримо тяжелое давило ей на руки и грудь, душа и парализуя. На животе лежало что-то близкое и знакомое, злобно настроенное. Она не знала и не угадывала, что это такое, но чувствовала, что оно бесконечно близко и далеко от всего человеческого и мирского. Его тесные прижимания, его влечения наверняка были осознанными, однако глаза (если они у него были) она представляла себе в виде каких-то черных дыр, впадин абсолютного, безграничного небытия. Но вот давление постепенно ослабло, и она обрела способность различать предметы. На руки давили ей чьи-то колени, на груди у нее стоял черный силуэт. Он склонялся над ней, что-то вполголоса напевая. Постепенно, пока она приходила в себя, он непостижимым образом растворился, оставив после себя предрассветный туман больничной палаты.
Графит легко отслаивался, оставляя после себя на бумаге черный и поначалу слегка блестящий след. Двадцать третий вопрос, громко сказал преподаватель по проектированию и тут же принялся разбирать вслух связь и взаимосвязь аппаратурной и технологической схемы производства, особенно напирая на то, что разрабатываться они должны вместе и одновременно. А тем временем количество черного фона, подминавшего под собой белый с синими продольно-поперечными полосками, рядом с моей рукой неудержимо росло. Проступал рисунок черного ворона (казалось я уже слышу его крик: «Никогда!») и устрашающей булавки, являющейся неизменным атрибутом древнего африканского мистического культа. Потом отчетливо появлялись будто бы случайные зигзаги и линии, складывавшиеся в какую-то еще неизвестную мандалу, магический круг, использовавшийся тантрической йогой в качестве средства медитации. Сразу вспоминались алхимические сны, записанные швейцарским психологом: змеи, описывающие круг вокруг сновидца, в то время как он стоит и смотрит, вросши в землю, как дерево, голубые цветки, случайно найденные путниками на дороге, красные шары-черепа, превращающиеся в женские головы, драконы, кусающие собственные хвосты и многие, многие другие порождения бессознательного. Но моя созданная на листе бумаги мандала не имела ценности — она являлась лишь внешним представлением истиной мандалы, которая всегда — внутренний образ, постепенно строящийся активным воображением, во время нарушения психического равновесия. Разумеется, свободная и индивидуальная постройка мандалы, строго подчинена определенной и традиционной структуре. Но моя мандала была лишена всяких догм и правил настолько, что даже соседняя со мной синяя шариковая ручка добавила в нее несколько голубо-синих невнятных штрихов. Настолько невнятных, что было неясно: стал ли рисунок лучше или хуже?
Она сидела за круглым столом с темным неизвестным силуэтом. Круглый стол, несомненно, указывал на круг целостности, а темнота — на хтоническую, земную и конкретную сущность. Береги свои руки от того, что имеет черный хвост, потому что он принадлежит богам земли. Всего этого она не знала, но во сне понимание приходило отчетливо и ясно. Проснувшись с криком, она ничего не помнила. Черное опять душило ее, парализуя и давя.
Карандаш «KOH-I-NOOR» продолжал двигаться по бумаге, иногда прерываемый скучными рассуждениями лектора, все еще повествовавшего о различных аспектах проектирования. Вопрос номер тридцать семь: особая ответственность автора проекта. Что ты рисуешь? Сам не знаю. И я действительно не знал — карандаш выводил линии, почти самостоятельно придумывая очертания. Я лишь свысока наблюдал за ним, гадая, что будет изображено на следующем рисунке.

... [ Nigredo или чернота — начальное состояние, либо присущее с начала свойство prima materia, хаоса или massa confusa, либо, в противном случае, производимое разделением (solutio, separatio, divisio, putrefactio) элементов. К.Г. Юнг ] ...

Каждый раз она просыпалась, охваченная ужасным предчувствием, ничего не помня об увиденном во сне, наблюдая, как что-то черное постепенно растворяется в тиши больничной палаты. Врач прописывал ей успокоительное, но оно не помогало.
Проектирование опытных цехов. Пятьдесят седьмой вопрос. Тоска. Всего сто с чем-то вопросов, а сейчас только пятьдесят седьмой. Ну, с этим вопросом, я думаю, все понятно, перейдем к следующему. Карандаш продолжал рисовать. Обрывки фраз и событий проскальзывали или застревали в моей памяти. У нас скоро будет... безжалостность холода ...ребенок. Холодный двор перед моим домом. У нас... Я оглянулся: ее до сих пор нет — лежит в больнице. ...скоро будет... Каково ей там? ...ребенок. Счастлива она или нет? У нас скоро будет ребенок... Наверное, именно так она сообщила ему о том, что их теперь трое. Интересно, а как он это воспринял? Обрадовался? Растерялся? Огорчился? Может вся гамма человеческих чувств и переживаний одновременно всколыхнулось в нем мутно-зеленой водой. Всколыхнулась и ушла, оставляя после себя осадок соляных, будто уже выпаренных, правильных кристаллов и пугающе темно-зеленых водорослей. Семьдесят пятый вопрос. Значение разработки проблем... Она решила оставить ребенка и выйти замуж за человека, с которого знала меньше года. ...производственного транспорта в проекте... Ребенок — маленькое существо, наивно глядящее на мир. Они будут любить его, ласкать, целовать...

Когда-то кто-то ей рассказал про Арабский Кошмар (не исключено, что это был один из многочисленных исследователей Востока). Предание гласит, что он посещает своих жертв каждую ночь, но главная его примета и особенность его в том, что они ничего не помнят по пробуждении — утром все забывается. Ночь за ночью тянутся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и, как ни в чем не бывало, принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после напряженного дня. Арабский Кошмар — это неисчислимые страдания без осознания таковых. Чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя может быть хорошо знакома с этим преданием. Таков Арабский Кошмар.

...Они купят ему коляску и будут возить его на детские площадки. А он будет смотреть на все нежными глазами и впитывать импульсы окружающего мира с настойчивой жаждой знания. Будет требовать у мира ответов... Огнеупорность строительных материалов. Сейчас бы отдохнуть... и не думать ни о чем. Какой вопрос рассматривают? Восемьдесят седьмой. Это хорошо — осталось не так много.

Сон без воспоминаний о нем. Такое швейцарский психолог и помыслить не мог. Сон, без всякой возможности сделать его анализ — вытащить из бессознательного то, что оно так тщательно скрывает от себя же самого. Невозможность применить ни один критерий, и даже незнание того, что тебе каждую ночь снится Кошмар, вызывающий чистое и незамутненное ничем внешним страдание. От такого можно сойти с ума.

Черные линии плавно замыкались и складывались в рисунок, все более отчетливо проступающий на белом листе в клеточку. Черные линии плавно замыкались и складывались в рисунок, все более отчетливо проступающий в тиши больничной комнаты — родильной палаты. Рисунок на бумаге — детская коляска, рисунок в палате — черной силуэт, стоящий у ног. Абсолютно черные впадины черных глаз, совершенно не выделяющиеся на черном фоне черного тела, смотрели на нее. Коляску вез один человек, не видимый на рисунке — там, где он должен был находиться, был конец тетрадного листа, и для него просто не находилось места. Если бы даже и нашлось, мой карандаш все равно не знал, что там нужно нарисовать: мужчину, женщину или что-то другое. И сейчас были видны лишь руки, державшие коляску за ручку, и уже шагнувшая нога, говорившая о том, что коляска не стоит на месте, а ее толкают перед собой по пешеходной зебре, переходя дорогу. Пустое небытие глаз (если они, конечно, были у темного силуэта) смотрели все также невыразительно и пусто, но она хоть и не различала ничего в этой черноте, чувствовала их пристальный взгляд на себе. Он стоял у нее в ногах, подойдя чуть-чуть ближе и уже почти коснувшись пальцев ног. Облегченные покрытия. Девяносто девятый вопрос. Карандаш все продолжал и продолжал рисовать, и мне оставалось лишь следить за его черным следом, выводящим край пальто или куртки, который сумел вместиться в, бывшее когда-то полностью белым, пространство листа. Черный силуэт все приближался и приближался, но не становился отчетливей, а, наоборот, как бы расплывался и раздавался вширь. Тротуар, бордюр, дорога, светофор — все это появлялось на листе, не спеша и аккуратно... Каждый раз она просыпалась, охваченная ужасным предчувствием. И каждый раз, открыв глаза в пустой комнате, она вздыхала с радостным облегчением. Но комната не всегда была пуста. Раз десять стоял уже черный силуэт перед ней, подбираясь с каждым разом все ближе. Ближе, ближе и ближе — черный силуэт был тенью ее жизни, неумолимо делающейся короче. Солнце, ослепительно сверкающее и посылавшее свои лучи на коляску с ребенком, проступило на рисунке, подчиняясь черным линиям, которые выводил мой карандаш. Я почти не вмешивался в его путешествие по белому листу в клеточку, лишь иногда, чтобы придать большую правдивость нарисованному, я добавлял несколько штрихов для придания правильности какого-нибудь элемента рисунка. Она проснулась, ничего не помня об увиденном во сне, и вновь обнаружила, что ее разглядывает стоящая почти у нее на ногах темная фигура, закутанная в саван и сгорбленная. Со временем она растворилась в пространстве больничной палаты. Она не могла ни говорить, ни кричать, успокоительное тоже не помогало. Вопрос сто девятый — вычеркиваем, я не заставлю вас рисовать графики. Яркое солнце осветило не только коляску с малышом, и руки, с нарисованным краешком пальто или куртки, везущие ее, пешеходный переход, в виде зебры, тротуар с бордюром и светофором, на котором еще не возможно было различить горящий свет, но и всплывший непонятно откуда огромный грузовик, вынырнувший из небытия и нависший прямо над коляской. Черный силуэт подошел еще ближе, и она ощутила резкую и нестерпимую боль в ногах, во всех десяти пальцах ног. Пока еще не было ясно, находится ли огромный самосвал в движении или просто стоит на перекрестке, пропуская пешеходов и дожидаясь разрешающего сигнала на проезд. Но за лобовым стеклом уже проглядывала тень водителя, до того невыразительная, что понять ничего не было возможно. То ли он курит в ожидании зеленого света, то ли нагнулся, чтобы переключить радиостанцию на магнитоле или просто сделать погромче или потише звук, несшийся из автомобильных колонок. Черный силуэт пришел в движение — он начал простираться над ней, нагибаясь и приближаясь черным своим телом. То, что коляска не стояла на месте, было очевидно, но остальное на рисунке выглядело полностью статичным и обездвиженным, строго занимавшим свое собственное место. И солнце, и светофор, и, разумеется, тротуар с бордюром, а также видневшиеся на заднем фоне деревья, не казались застывшими — они занимали свои собственные места, не собираясь никуда двигаться. И лишь огромный грузовик-самосвал, казалось, еще не знал, что ему делать: ехать или стоять — светофор пребывал в полном безмолвии и безцветии, смотря на меня тремя своими пустыми и белыми глазницами. Черное простерлось над ней. Она не могла ни кричать, ни говорить, ни шевелиться, ни даже проснуться. Он уже давил ей на живот, злобно и знакомо. Сто двадцать третий вопрос — вычеркивайте — о сроках окупаемости вложений пусть вас спрашивают экономисты. Что-то большое, мягкое, но тяжелое давило ей на руки и грудь, душа и парализуя. Желтый карандаш, как будто немного подумав, закрасил одну из пустых глазниц светофора. В животе у себя она ощутила боль, меж тем как боль в пальцах ее ног почему-то прошла так же резко, как и появилась. Боль была жуткой и нестерпимой, но кричать она не смогла. Грузовик, получивший (или имевший его раньше) зеленый, разрешающий сигнал светофора, несся со всей скорости прямо к полосатому пешеходному переходу. Водитель, теперь ясно видимый, пытался выкрутить руль вправо и остервенело жал на тормоз. Последний вопрос рассматривать не будем — он есть у вас в тетрадках... Все свободны...
Вечером я узнал, что ребенка не будет. Он умер прямо там, у нее в животе. Она в это время спала и ничего не почувствовала, и лишь на следующий день озадаченные врачи, раньше просто обеспокоенные слабым неразвитием плода, а теперь полностью уверенные в его смерти, сообщили ей страшную правду.

liquidman2004.narod.ru/Stuff/Azrail.html